Мозаика жизни

Дверь хлопнула, как крышка пианино, — глухо и чуть фальшиво. В коридоре звякнули ключи, и тишина разлилась по квартире. Алёна Мирская стояла у лифта с чемоданом цвета мокрого асфальта и слушала, как старый подъезд тоскует сквозняком. В Ясенске была поздняя весна, и трамваи, крашеные в ярко лимонный, расплывались отражениями в лужах. В телефоне мигали непрочитанные сообщения от Степана: «Где ты?», «Алён, возьми трубку», «Не так же…» — Поздно, — сказала она своему отражению в хромированной двери лифта и нажала на «вниз»...

В коридоре районного суда пахло мокрой ватой и краской, как в больничном отделении, где стены топят потерянный человеческий голос. Лада стояла у окна и наблюдала, как по стеклу скатывается редкая февральская морось. Она прижимала к груди папку с красным кантом — не документ, а спасательный круг, насквозь проткнутый скрепками. Внутри шуршала тонкая бумага с сухими формулировками и толстой печатью. Мир за этой печатью всегда казался ей каменным, неповоротливым; сегодня он должен был оказаться на её стороне...

Ночь скрипела льдом. Стекло на кухне покрывалось узорами, как будто кто-то царапал по нему пером. Егор стоял у плиты и слушал, как шипит чайник, а за дверью в прихожей — тонкий, неровный голос. — Егорушка… открой… тут ветер… я совсем продрогла… Марина, скрестив руки на груди, прижалась плечом к косяку. На ней был просторный свитер цвета мокрого асфальта, волосы собраны в небрежный пучок. — Не открывай, — сказала она, не повышая голоса. — Это снова спектакль. У неё каждый сезон — новая премьера. Егор вздохнул, достал из шкафчика три кружки, но третью поставил обратно...

Я узнала её издалека по блеску лакированных туфель: тонкие шпильки цокали по мрамору, как стрелки метронома, отсчитывающего последние такты чьей-то семейной идиллии. Зал гудел золотистым светом, отражённым в бокалах; под потолком будто плавали медузы-люстры, и в каждой вибрировала музыка вечернего города. Я держала поднос обеими руками — чтобы не выдать дрожь. Она — та, ради которой меня выкинули за порог, — смеялась, запрокидывая голову, так, чтобы блеснули серьги. Его — того, кто привык получать...

Сначала я увидела его не на столе, а в отражении. В матовом стекле двери, за которой гудели лампы, надрывался отсчётчик воздуха и плавно бился зелёный луч монитора. Отражение было смазанным, будто дождём, — широкая грудь под грязной футболкой, ломанная линия носа, оставленная чьей-то давней дракой, — и знакомая, почти бессовестно знакомая родинка у уголка губы. А потом дверь скользнула, и стекло перестало быть экраном. Я стояла в коридоре в одноразовом халате цвета мяты, с руками, спрятанными в перчатки, как в панцирь...

Под утро город-порт Гаврииск влажно дышал туманом — белым, как молоко. Из моря тянуло солью и тиной. Ника сидела на полу в пустой кухне, упершись лопатками в прохладный фасад холодильника, где скотчем были прилеплены открытки из разных, давно обманувших ожидания мест. На столе тускло горела лампа с зеленым абажуром, зеркало света качалось от сквозняка. Ника держала в ладони связку чужих ключей — тяжелых, как кандалы, — и слушала, как в соседней комнате Кирилл складывает коробки. — Забавно, — сказала она вслух и тихо рассмеялась, — мы переезжаем, а в доме наконец-то только наши вещи...

Сначала была тишина. Ранним утром, когда тротуары в Камене-на-Реке ещё сочились ночной сыростью, я стоял у крошечного холмика на городском кладбище, куда не доходят громкие разговоры и не поднимается с набережной запах портовых масел. На сером камне — имя, которое мы все когда-то произносили с улыбкой. С холма стекала тонкая струйка талой воды, будто кто-то спустил по надписи мокрую кисть. Чуть в стороне лежали шесть белых хризантем, строго, как шесть слогов в чужой молитве. Девушка с каштановой...

Город просыпался влажным, прозрачным светом. Марина шла по пустому бульвару с сеткой апельсинов — десяток маленьких солнц перекатывались внутри и цокали о стеклянный термос. Ветер пах рекой и холодным камнем. Её шаги глухо отдавались в арке, где дремал старый дом с облупленной лепниной и масляными пятнами, и по лестнице вверх, на третий этаж, пахло мылом и пылью, которую ещё не успели стряхнуть. Кухня встретила её привычной ночной лампочкой над плитой. На крючке висела серая прихватка, под подоконником...

Лето в этом портовом городе любило начинаться внезапно: раскалённый ветер облизал набережную, и с утра до ночи пахло солью, мокрой верёвкой и медью старых якорей. В тот день, когда всё, казалось, должно было пойти как обычно, Марта сняла с витрины последние открытки с крикливыми чайками, поправила бирку на единственном уцелевшем из прошлогодней партии торшере, и только тогда заметила, что в тени дверного проёма стоит Дина — с нелепой маленькой дорожной сумкой, не к лицу её шумной походке. — Ты как раз вовремя, — сказала Дина и сразу перевела взгляд внутрь, будто дом уже принадлежал ей...

Над городом уже неделю висел солёный туман, и море, казалось, дышало в такт редким фонарям на набережной. Вечером в конце ноября ветер тянулся из бухты, как невидимая простыня, шурша в камышах и пугливо качая редкие гирлянды у входов в кофейни. На третьем этаже старого дома с эркером, окна которого выходили прямо на пирс, Софья складывала в бумажные пакеты тёплые булочки с корицей для гостей — не потому, что любила печь, а потому, что руки должны были о чём-то помнить, пока сердце пыталось забыть...

Город в тот день гудел, как огромный радиоприёмник, настроенный не на ту волну: трамваи, скрежетали по рельсам, голуби взмахивали грязными крыльями, и мокрый ноябрьский снег лез в ботинки прохожим. Мира стояла у окна реабилитационного центра на улице Плотникова и внимательно следила, как с соседней крыши медленно соскальзывает тяжёлая снежная корка. Когда она ударилась о водосток, тот заскрипел, будто скотч, отлепляющийся от картонной коробки, — и вместе с этим звуком Мира вдруг ясно поняла: всё прежнее отлепилось от неё, сорвалось и пало где-то ниже...

Поезд «Восточный» резал мартовскую темноту, как нож, — единственная прямая линия в мире, где всё вдруг расползлось по швам. Марина Глинская прижимала лоб к холодному стеклу, и за стеклом неслись редкие огни станций, снежные поля, тонкие просеки. В вагоне дремали: кто-то шевелил газетой, кто-то держал в ладонях пластиковый стакан с чаем и смотрел, как качается лимон. Марина не спала. Её телефон был выключен, так спокойней. Но спокойствия это не давало. Она вспомнила утро, когда всё перевернулось...